— Когда началась война, мне только-только исполнилось 17 лет. Я работала секретарем директора на трикотажно-перчаточной фабрике. Трагизм совершающихся событий поначалу вроде бы и не осознавался до конца. Мы все тогда, безусловно, верили в нашу скорую победу.
Но вот начались бомбежки Москвы, война стремительно приближалась. Одной из первых бомб, упавших на наш город, был разрушен дом директора фабрики Нины Кирилловны Щербаковой и убит ее отец. Предприятие эвакуируется на восток. В цехах гулко и пусто. Очень жалко было фабрику, ведь это молодое предприятие, которым гордился город. По улицам беженцы из западных районов гнали скот.
Война пришла и к нам. Люди уходили в деревни, в сторону Загорска и Костина.
И вот однажды Нина Кирилловна сказала, чтобы я проводила лейтенанта Китаева по всем цехам, чердакам и подвалам. Он будет готовить фабрику к взрыву. Мы знали, что ее не взорвали, но подготовка к этому шла. Враг приближался. Начался артобстрел. Была убита моя подруга Таня Ковалева. Она шла полем в Волженское, и ее убил из пулемета немецкий летчик. Ребята, мои ровесники и чуть старше, уходили на фронт. Овладело чувство паники. Что делать? Только не оставаться с немцами — и в деревне война достанет, поэтому, когда 2 ноября 1941 года на фабрику пришел начальник штаба 127 батальона аэродромного обслуживания капитан Лебедев и предложил девчатам поступить на работу в батальон, мы — около 15 человек, поехали с батальоном. Среди нас помню бухгалтера Тоню Волкову, вязальщицу Пинчук, счетовода Аню Карташову.
Привезли в Запрудню. Здесь присоединились Шура Лизунова, Клава Егорова, Маша Парамонова, Кирьянова. Потом из города пешком к нам пришла Валя Чернова, моя старшая сестра Аня. Мы должны были заменить солдат на тех работах, которые были по силам: в штабе, в отделах боевого обеспечения, вещевого и продовольственного снабжения, столовой, кухне. И всю войну я проработала в штабе писарем-машинисткой.
Сначала мы отступили в Александров, но ненадолго. Уже в декабре, в сильнейший мороз, на открытых машинах, на ящиках с боеприпасами и другим имуществом через Дмитров, мимо родного дома, проехали в Клин, откуда только что выбили немцев. Аэродром был на окраине. Здания разбиты. Надо готовить его к приему самолетов, а жилье — для летчиков. Солдаты чистили взлетную полосу, а мы вместе с нестроевиками собирали столы и стулья для столовой, оборудовали казарму. Сами же обосновались в уцелевшей комнате разбитого дома. Окно забили фанерой, из бочки соорудили печь, устроили, как сумели, нары.
Ночью они у нас упали. А от печки была такая копоть, что узнать друг друга оказалось невозможно. Воду привозили только для кухни, а мы умывались снегом. И так на каждом новом месте. Мы шли по горячим следам боев. Буквально на следующий день после боя готовили аэродром. Фронтовыми дорогами прошли от Дмитрова до Кёнигсберга.
Весной, когда дороги так разбиты машинами, что это уже и не дороги, а широкие реки глубинной грязи, по которым, надрываясь моторами, каким-то чудом, да еще с помощью измученных грязных солдат, продвигаются полуторки да трехтонки. А танки идут стороной, полем, обгоняя автоколонны. С какой надеждой мы смотрели на них! А на соседних полях из-под снега вытаивают серые холмики — наши солдатики, как шли строем в атаку, так и полегли. Воистину, каждая пядь земли полита кровью.
Вот когда видишь такое, понимаешь, что война — безумие по своей сути. Сколько жизней унесла она, сколько судеб искалечила! Помню, однажды в штаб пришел получить документы, чтобы отправить матери денежный аттестат, молодой летчик, младший лейтенант Виноградов, а утром на другой день он погиб в воздушном бою. А мог бы жить, радоваться солнцу, весеннему дождику. В Белоруссии на наш аэродром село на вынужденную посадку звено Петляковых, и среди летчиков был капитан Некрасов. На его лицо нельзя было смотреть без содрогания. Его самолет был подбит, горел в воздухе, и лицо от ожога превратилось в сплошной страшный шрам, на котором врачи прорезали отверстия для рта и глаз. Товарищи говорили о том, что он ничуть не дорожил жизнью, жил только местью.
Долгая, длинная это была дорога — до Победы. Не буду говорить о бомбежках, ракетах, так как небо было освещено неживым огнем, багрово-дымными заревами пылал горизонт; о разбитых городах и деревнях,- все это известно. Но вот перед глазами в белорусском городе Дуброво — на берегу речки — молодая девушка, а голова в воде, и волосы расчесывает течение. А ведь каждая человеческая жизнь неповторима, каждая жизнь — это целый мир…
Границу мы пересекли в Гумбинене. А перед этим ночи, исчерченные разноцветными трассами пуль, непрекращающийся грохот боя. В Инстербурге, на улицах образовав пробки, скопилось много машин, самоходных орудий, танков. Уже чувствовалось дыхание Победы.
Солдаты веселые, все понимают, что скоро конец проклятой войне, скоро домой, и наконец-то наступит то, «после войны», которого так ждали все эти военные годы.
В небе теперь полностью господствует наша авиация. В день взятия Кёнигсберга мы подъезжали к городу. В воздухе буквально тучи наших самолетов, просто удивительно, как они там не столкнутся. Бомбят цитадель, последний оплот немцев в городе. Солнечный свет померк от пепла, сыпавшегося с неба черным снегом. Из города по всем направлениям, толпами, с узлами, какими-то пожитками уходили жители. На обочинах дорог валялись велосипеды, сидели старики, которые не могли идти. Война и горе пришли и на их землю.
Наш батальон базировался на аэродроме близ Кёнигсберга. Самолетов много, летчики делали по несколько вылетов в день, они просто не выходили из кабин самолетов. Питание подвозили на аэродром, машины заправляли горючим и пополняли боезапас очень быстро. Горячо приходилось всем. Нужно было набивать патроны в пулеметные ленты. Работали днем и ночью, руки были в крови.
Досадно было, что мы остались в Пруссии, хотелось Победу встретить в Берлине. И вот однажды ночью по коридору раздались громкий топот, крики, выстрелы. Это связисты первые узнали, что кончилась война. Обнимались, плакали, стреляли в воздух из всего, что было под рукой. Будущее виделось счастливым и лучезарным…
Е. Никифорова.
