— А когда ночью по Дмитрову ползет тяжелый грузовик, сердце замирает: раненые! Как снять, куда разместить? И бегу, бегу… В каком-то другом мире, уже пятьдесят лет. Открываю задний борт: «Ну, миленькие, ну, родненькие, подползите хоть к краю, на спину лягте».
И щемит душу от их стараний как-то помочь нам, девчонкам. И разгружаем, разгружаем. Господи, дай силы спасти этого и этого, и этого! Я это состояние и сном не могу назвать, — говорит Анастасия Семеновна Кукушкина. — Это реальнее, гораздо реальнее. Такое чувство, что это существует до сих пор: и я, и мои подружки, и газовая гангрена, и столбняк, и бинты в гное, в крови. Не забыть…
А как хорошо начиналась весна сорок первого! Был мир, была любимая работа в детском санатории. Там меня и застала война. Ну, без нас война не будет выиграна — бросились в военкомат. А там нам сказали:
«Вы, голубушки, работаете по охране детства и материнства, ну и продолжайте. Никуда мы вас не возьмем». Тогда мы пошли в военно-санитарную дружину, уж оттуда то возьмут! Действительно, в августе мы получили повестки.
Где сейчас туберкулезная больница, там организовался тыловой госпиталь. Туда мы и попали. Стали готовиться к приему раненых. А в сентябре… Никогда этого не забыть!
…Никогда не забыть этого и нам, детям военных лет. По Дмитрову в какой-то торжественной тишине к вокзалу направились грузовики с людьми в белых халатах. Они ехали и ехали. И вот уже на платформе все бело от носилок под белыми простынями. Много, много носилок. И какая-то оглушающая тишина. Такое чувство, что машины подошли беззвучно и беззвучно все сгрузили. И почему-то очень медленно и тихо подошел эшелон с ранеными. Встал у платформы. По вагонам пошли врачи.
Выносят раненых, ставят в машину носилки, впереди сидячие — и сестры с ними. Пополз по Дмитрову к больнице поток машин. А Дмитров стоял вдоль дороги и плакал. И все это осталось в памяти как беззвучная лента черно-белого фильма…
— Мы тоже все плакали. Привезли их, вымыли, в палаты разместили. Хоть и война, но очень хороший был прием, — вспоминает Анастасия Семеновна.
А потом немцы стали подходить. Госпиталь эвакуировали в Ташкент, а я с подругами в конце концов попала в головное отделение эвакопункта 30-й армии, летом переименованной в 10-ю Гвардейскую. Мне хирург говорит: «Разверните операционную. А я думаю: «Господи, как?» Ну, помогли хирурги, приготовили мы все, и тут же стали поступать раненые. С кровотечениями еще. Немцы уже были в Волжском, на Красной горе, в Кончинино.
Боль. Кровь. Смерть. И — глаза раненых. Десятки, сотни, тысячи глаз в госпиталях Дмитрова, Талдома, Калинина, Ржева, Вязьмы, Прибалтики. По всей фронтовой Голгофе, которой шла она, молоденькая девушка из Дмитрова.
—В Калининской области госпиталь наш разместился в большом здании торфяного техникума.
Каждое утро входим мы с санитаром Урюпиным, мощным пожилым солдатом, в огромный зал, где весь пол устлан ранеными. Идешь, перешагиваешь через раненых, смотришь на жетоны: «О» — срочно в операционную, «П» — перевязка, «Э» — эвакуация. Слышишь: «Сестра, вот тут покойник, сестренка, вот этот умер!»
Идем с Урюпиным, собираем. Раз мы с ним несли покойника. Я впереди за ноги, он сзади, за голову. Вхожу в холодную комнату, которую мы приспособили под морг. Вхожу, вижу: Господи! Поднимается, весь в бинтах. Мне стало плохо. Я так и села на ноги покойника, которого мы несли. Оказывается, раненый пришел ночью, видит, в комнате много людей. Он и расположился.
Это — не воспоминания. Это — страшнее.
— А когда пришла весна, покойники начали вытаивать. Едем мы как-то подо Ржевом, по деревне Завидово. Широкая такая деревня. А через кюветы — мостики. Пригляделись — они же из трупов! У кого находили медальон, сообщали, у кого нет— пропал без вести.
…Под Вязьмой мы эвакуировали раненых. Ждали самолеты. Смотрим — летят. «Ой, нет, не наши!» И стали прятаться. А недалеко была станция Волоста Пятница. Туда как раз пришел эшелон с новым московским госпиталем. Молодые сестры не разобрались, руками машут, приветствуют самолеты. А немцы и дали жару! Жутко было… Нам их потом привезли. Кричат. Молоденькие. Кофточки на них нарядные, юбочки хорошенькие. Перевязали живых, а в огромную немецкую землянку сложили трупы. Полная землянка: у кого головы нет, у кого — руки. Наши сестры… Сколько трупов видели мы, а тут ревели над ними в голос.
Весь мир, казалось, состоял из ран и операционных столов. Я уже давно работала операционной сестрой. Несколько ночей стоишь у стола. И только снимают одного, кладут другого. Не отойдешь. Когда мы узнали, что ночью в Прибалтике власовцы вырезали весь госпиталь — и раненых, и персонал, мы не удивились — когда выпадает отдых, спишь, как мертвая. Наверное, они так во сне и умерли.
…В какой-то деревне юношу привезли. Красивый, молоденький. С контузией. А врачи контузию так распознавали: если под наркозом начнет говорить, значит, симулянт. И вот положили этого парнишку на носилки: «Давайте наркоз». А я только твержу про себя:
«Господи, не заговори. Ради Бога, не заговори». Мне его было так жалко. А когда дали ему наркоз, я поглаживаю его по щекам и приговариваю: «Все будет хорошо». Он поймал мою руку, имя девушки своей называет: «Ой, это ты! Как хорошо!» А я стою и плачу: заговорил, значит, в штрафной. Только потом узнали, что в некоторых случаях контузия наркозом лечилась. И вот все думаю: зачем я приговаривала, утешала. Может быть, и не заговорил бы. И таким это грузом на душе…
В мае сорок пятого нетерпение нас одолело: скорей бы, скорей бы иссяк этот нескончаемый поток раненых, скорей бы мир!
Ночью объявили о капитуляции. Думали, домой поедем, а нашу гвардейскую десятую послали на Дальний Восток. И не попали мы на Парад Победы. Доехали до Амура только, когда с Японией война кончилась. Там стирали носилки, одеяла, готовили все к сдаче.
Десятого ноября приехала домой.
— Как вы могли опять пойти в медицину? Как хватило духу пойти туда? — спрашиваю я.
— Знаете, я сначала заведовала медпунктом на экскаваторном, потом пошла на завод—зарплата повыше, да и сын уже был. Работа легкая — электронаплавщицей, сиди, режь. А не смогла. Опять попросилась в свою стихию, в хирургическое отделение. И там я себя на месте почувствовала: буду работать среди «своих», среди людей, которым моя помощь нужна. А потом работала в детской поликлинике.
Всю жизнь в медицине. И очень я рада. Господи, какая хорошая профессия: медицинская сестра. Сестра милосердия.
Л. Ясинская.
