День защитников Отечества еще совсем недавно назывался Днем Советской Армии, и было принято поздравлять военных — тех, кто служит, и тех, кому эта почетная обязанность еще предстоит. Потом, как-то незаметно для нас самих, 23 февраля стало «мужским» праздником, в противовес мартовскому «женскому». И мы поздравляем всех мужчин вообще, независимо от возраста и отношения к воинской службе.
Но, если вернуться к его, так сказать, истокам, и хорошенько подумать, то окажется, что в этот день надо поздравить всех тех, независимо от того, мужчина это или женщина, кто в годы войны отстоял нашу свободу, благодаря кому мы теперь не рабы, рабы — не мы, как, бывало, писали в школьном букваре первоклассника. И вообще все мы, послевоенные поколения, живем на свете, благодаря им, нашим ветеранам.
Об одной из тех женщин, кто более полувека тому назад воевал за нас, тогда еще не родившихся, за наших детей и внуков, за нашу землю — этот рассказ, посвященный всем защитникам Отечества.
Героиня моего рассказа, Евдокия Петровна Наумова, родилась в селе Дубовое Липецкой области, в простой рабочей семье. В первый год войны уже работала кочегаром на паровозе, ходившем по маршруту «Лев Толстой» — «Волово». Однажды фашисты разбомбили товарняк, бригадир собрал уцелевшую команду, сказал: «Теперь вам здесь делать больше нечего, идите на фронт».
Вообще-то женщин в армию не брали. Но нашу «героиню» не прельщала перспектива сидеть в укрытии.
— От хорошей жизни, видать, и подалась на фронт, — с такого «оптимистического» начала и повела она свой рассказ.
Приехала в Курск, где размещался штаб 1-го Украинского фронта, и… оказалась старшим сержантом 31-ой Гвардейской Краснознаменной танковой дивизии. Наделе, конечно, получилось так, что солдатами я не командовала. Работала старшим поваром. Зато в моем подчинении был целый хозвзвод из девяти человек. Сами рубили дрова, носили воду. Мне отводилась самая ответственная часть — готовить пищу. И не припомню, чтобы можно было самой спокойно сесть и поесть. Все на ходу: пробу снимешь, куснешь чего-нибудь, а когда приготовишь обед, уже настанет время ужин готовить. Да и спала-то я когда?..
На фронте два способа питания: сухой паек — консервы, сухари, шпик, или еда на форматерке. Последнее слово поясню. Например, когда сражение окончено, — обычно при отступлении, — все войска стягиваются вдоль железной дороги, в том месте, где располагается походная кухня. Войска измотаны: техника брошена, форма обуглена, сапоги стерты… жалкое зрелище! Дальнейшая жизнь всей этой оравы целиком на мне. На фронте даже кружка кипятка способна обессилевшего солдата привести в восторг, а уж если есть наваристая похлебка, то ты для него — первый человек после родителей.
Да, вроде бы все просто: повоевал, пришел перекусить, а тут еще и техника, и экипировка подоспеет: новые, только что с конвейера танки, чистая, сухая форма — все, как следует, только трогайся в путь, то есть в бой. А если враг наступает и приказано любой ценой удерживать позицию — что будешь делать? Воздухом питаться? Долго не протянешь. Тут-то и время действовать нам, труженикам-кашеварам: термос за спину — и вперед.
Сначала меня пускать не хотели, говорили: «Умрешь, Дуся, кто вместо тебя кашеварить будет?» А я им в ответ: «На кой этим фрицам убивать меня-то, пацанку этакую?»
Вот и ползу я: за спиной вода в термосе булькает, а над головой пули свищут. Но зато как приятно достичь цели и увидеть расплывшееся в улыбке лицо солдата! Кажется, что все земные блага для него заключаются в заветном глотке кипятка.
Да, были такие случаи. Но все же быть старшим поваром — значит, вести оседлый образ жизни. Всегда остаешься прикованной к котелку.
Но и здесь, на форматерке, можно наблюдать всякие картины. Представьте: чистит солдат автомат после сражения, и вдруг шальная пуля прошибает ему ноги… один миг и вот он уже не боец. Или такое: возвращаются наши танки. Увидев издалека дым походной кухни, колонна останавливается, с грохотом отбрасывается крышка люка первой машины, а из него, с радостью, танкист размахивает промасленной тряпкой и голосит: — «Дуся, ставь самовар, вынимай калачи из печи!»
И вдруг — будто сам воздух свистит — немецкий фаустпатрон по танку — бац! — и вот уже какой-нибудь Федя Ляпин — обуглившаяся масса в кипящем металле «адской машины»…
А сколько было загаданных и не сбывшихся мечтаний! Вот в нашей танковой бригаде один ленинградец, выдержавший блокаду, после моего радушного приема расчувствовался, подозвал меня и говорит: «Дусь, большое тебе человеческое спасибо, рад бы тебе шкатулку или часики этакие, на золотой цепочке, подарить, да фашист нынче какой-то скупой пошел: видать, по дороге от Берлина все свои побрякушки растерял. А пока — держи и сохрани энту вот штуковину», — и протягивает мне трофейный маузер. Я давай отнекиваться: «Почто он мне сдался? Чтобы из топора кашу варили — слыхивать-слыхивала, но чтобы из этой вот гитлеровской оружии — ни в одной кулинарной книге не найдешь такого рецепта».
Долго уговаривал. Пришлось взять. А на следующий день зачитывают фамилии убитых — и чтоб ты нелегкая! — мой ленинградец в их рядах. Жалко, хороший был парень. Грозился меня у мужа отбить!
Ну, я поначалу, дуреха, вещицу-то энту схоронить собиралась. А потом — дай, думаю, нашему комсоргу Белоусову преподнесу. Тот деловито взглянул на трофей: «Хороший, видать», — чиркнул что-то в блокноте, а через неделю вручает мне медаль «За воинскую доблесть». А какая тут доблесть? Вот если бы за каждую бессонную ночь у очага такую же награду давали, то, пожалуй, мундира бы не нашлось, который вместил это все.
А что? По-моему, я каждый день подвиг совершала: пойди-ка, повоюй на голодный желудок- надолго тебя не хватит! Питание, питание — «как много в этом звуке для сердца русского слилось»! Как ни крути — а у голодного нет достоинства, его легко закабалить. Но стоит человеку поесть — и он «расцветает».
Был случай: движемся обозом по тогда уже занятой нашими Германии. Местность — чуждая, незнакомая. А тут, как назло, Белоусов отрядил меня продукты получать на вокзале. То был город Плевица. Иду я, значит, по пустынным улицам, а саму дрожь пробивает: из-за каждого угла фашистская харя мерещится. Ну, дошагала кое-как до станции. Ух, думаю, опасность миновала. И вдруг из-под платформы — нырк! — два фрица с автоматами наперевес. У меня все внутри оборвалось. Рожи злющие-злющие, брови сдвинуты, губы сжаты. Подходят вплотную, и видать, признали во мне русскую — таким жалобным тоном, как дворняжки у прохожих, просят, тыча пальцем в рот: «Эссен, эссен!» » Ах, эссен?- отвечаю, — унд аутомат?» Тут они, недолго думая, скинули ремни, — у меня аж сердце екнуло! — и, вынув магазины, отбросили их в сторону. Я успокоилась, сняла с плеч рюкзак и протянула им шпиг с осьмушкой хлеба. Те даже подпрыгнули от радости и сразу вцепились в жирную белую мякоть. Желая откомандироваться, говорю: «Лебен зи воль!» Прощайте, то есть, а не «до свидания». Знаю, изверги лютые: как поджали наши вам хвосты — сразу присмирели. В другой обстановке вы бы меня свинцом угостили, за вами, сволочами, не заржавеет. Довелось мне видеть, как ваше «адское племя» в деревнях новорожденных сначала на штык, а потом в машины закидывали. А еще пряжки носят с надписью: «С нами Бог»… Изначально Он от вас отвернулся, гореть вам всем в геенне огненной…
И действительно:
Фрицы чинно наступали,
Свои песни распевали,
Но обратно удирали —
Им похоронный марш играли.
Придумала я этот стих при известии, что наши взяли Берлин. От такой радости во мне словно поэт родился. Ох, и сколько я тогда боевых частушек насочиняла!
Листает потертый дневник.
— Пожалуйста!
Гитлер в бункере сидел,
В потолок, дрожа, глядел:
«Ох, от русской от «Катюши»
Так закладывает уши!»
Геббельс ноченьки не спал, О России все мечтал.
Вот уж Брянск, вот и Елец,
Тут пришел ему конец!
… Да, военная пора ярко запечатлена на страницах этого блокнота.
— Такое только раз может быть в жизни и никогда не забывается! — заключила Евдокия Петровна.
— Что же дальше? После войны ваш полк распустили и вы сразу вернулись к гражданской жизни?
— Что ты, сынок! Для меня служба в нашей танковой бригаде еще долго не кончалась. Довелось и в госпитале поработать, и прачкой была. Словно специалист какой я, раз такая надобность во мне проявилась. Как-никак, а восемь месяцев еще прослужила. Да армия словно привычка: так уж я «прикипела» к своему полку, что и мужа в нем себе сыскала. Много было с ним семейного счастья, царство ему небесное. Дочку вырастили, а сейчас в моем «арсенале» значатся два внука да три правнука. Разъехались, правда, по разным городам, позабыли свою старую Евдокию.
— А вы-то как из Украины в Дмитров попали?
— Осталась я в 52-м году одинешенька: без мужа, без профессии. Благо, зять подсобил с работой: направил меня в Татищево на швейную фабрику. Так я сюда и «эмигрировала». Поступила на постоянную должность — швея, да так и сохранила ее за собой на целых тридцать лет. Сама фабрика заметно покрупнела: из пошивочного цеха переросла в фирму «Юность». А в послевоенные годы в этой мастерской делали задания сверх плана. Работали денно и нощно. Ассортимент был на редкость разнообразный: выпускали товары, начиная с галантерейных и кончая армейскими спецзаказами.
Вот и сейчас, хоть я и инвалид второй группы, Бог миловал: контузию получила не на фронте, а всего лет шесть назад. Кто бы мог подумать? Работала на приусадебном участке… Возраст, видать, уже не тот: как-никак 21 февраля прошлого года 75 лет стукнуло…
… Когда я общаюсь с этой женщиной, на душе у меня становится необъяснимо легко. После ее рассказа я словно заново родился: таким оптимизмом она показала мне, что не стоит отчаиваться в жизни. Никогда. За все время повествования моя «героиня» ни словом не обмолвилась о своих нынешних трудностях. Ни слова не проронила о том, как ей сейчас тяжело и физически, и материально. Не пожаловалась, что дочь и внуки мало интересуются сегодняшним ее положением.
Но одно я отметил для себя: душу ее и по сей день согревает мысль, что кто-то из оставшихся в живых однополчан все еще помнит наваристую похлебку, которую разливала на форматерке обыкновенная пацанка с незатейливым именем Дуся.
А. Мухин.
