…Шла середина зимы 1942 года. В самом начале января в бою у станции Кириши я был ранен. Два осколка от мины впились в ногу. От резкой боли заскрипел зубами. Позвал санитара. Перевязав мне раны, он посоветовал двигаться в сторону дороги, в санчасть. А она была на другом берегу Волхова, километрах в пяти от передовой… Попробуй доберись с раненной ногой!
Опираясь на винтовку, доковылял до дороги. Невдалеке оказалась повозка, готовая к выезду. Ездовой отправлялся в очередной рейс за боеприпасами, а ехать ему не далее километра. И то хорошо. Недалеко от склада с боеприпасами располагались артиллеристы. Воду для кухни они возили из деревни, где и была санчасть. Может, снова повезет?
Окружившие меня артиллеристы попросили махорки. Я же попросил что-нибудь поесть. Целый день на передовую ничего из пищи не подвозили. Отсыпав солдатам несколько горстей махорки (этого добра у меня было много), получил взамен добрый ломоть хлеба. Подкрепился. Потом выяснил, что транспорт за водой отправится примерно через полчаса. Пойду потихоньку, — решил я, — водовоз догонит, авось, посадит. Боль в ноге усиливалась и стала причинять беспокойство. Вышел на поляну. Рядом была слышна стрельба. Вдруг над головой послышался визг мины, такой противный и близкий, что по телу пробежали мурашки. Я инстинктивно нагнулся, мина разорвалась поблизости, не задев меня. Отправился дальше. Тут сзади послышался топот лошадиных копыт. Ездовой остановился, попросил у меня еще махорки. Потом я пристроился сзади саней на полозьях. Лошадь резко рванула, я еле удержался на ногах. Вскоре мы уже въезжали в деревню.
Как давно мы не видели человеческого жилья! Все снег да снег. Он был нашей квартирой, на нем мы обедали и спали. А тут вдруг дом, деревянный! Я с трудом поднялся по ступенькам. В избе было полно раненых. Они лежали на полу прямо у двери. Топилась железная печь, коптила керосиновая лампа. Было не очень тепло, но по сравнению с улицей — это уже рай.
В тепле очень сильно разболелась нога. Подошедшие санитары вновь перевязали раны и предложили лечь на полу. Боль усиливалась, пошевелиться, и то было трудно. Тихо стонали раненые. Лица у них обросли, руки прихвачены морозом. Санитары сновали от одного к другому.
Часам к 12 ночи к санчасти подъехала полуторка. Для отправки в тыл отобрали четырех человек, среди них оказался и я. Меня погрузили в кузов на солому, прикрыли плащ-палаткой. Километров через пять, а, может быть, через десять, кто их считал, машина остановилась. Кругом был лес, а среди деревьев приютились большие палатки. Неподалеку тарахтела передвижная электроподстанция. Это был полевой госпиталь.
В помещение меня внесли первым, положили около печки посреди палатки. Наверное, такой милости я был удостоен из-за своей молодости. А вдоль стен на полу прямо в шинелях лежали раненые. Ко мне подошла медсестра, спросила, что со мной, куда я ранен. Она еще пошутила, посмеялась, глядя на мою грязную, нестриженую голову, и ушла. Через минуту вернулась, неся рюмку водки, хлеб с маслом и чай.
— Давай я тебя подкреплю, мой миленький, а то вид у тебя…
После ее слов и угощения на душе повеселело.- А теперь давай-ка раздевайся, солдатик, сейчас будем тебя лечить, — сказала она. На носилках меня перенесли в другое отделение. Там была операционная. В два ряда стояли столы. На некоторых лежали раненые. И хотя уже была глубокая ночь, работа здесь кипела вовсю. У столов хлопотали хирурги, другие врачи и мед-сестры. Раздавались стоны и крики оперируемых. Из моей ноги извлекли два небольших осколка. Сняли со стола, облачили в мою же форму и с другими ранеными погрузили на ту же машину, которая в ночь отправилась на сборный пункт.
Вот так, за одну ночь, я был ранен, кое-как добрался до санчасти, помещен в полевой госпиталь, прооперирован и эвакуирован километров за 20 от фронта.
Итак, мы, четверо раненых, на полуторке утром следующего дня приехали в поселок Будогощь. Машина подошла к деревянному двухэтажному дому. Нас выгрузили на снег. Боль в ноге не стихала. Мне предложили встать на ноги и идти самому. Боль стала невыносимой, я с трудом поднялся на второй этаж. Там в каждой комнате на полу в одежде лежали раненые. Мне подумалось, что вот так все вместе вповалку мы и будем лежать до самого выздоровления. Раненых становилось все больше и больше. В комнатах уже не хватало мест, и прибывавших размещали в проходах.
Наступило время обеда. Как же хотелось есть! Принесли бак с супом. Его запах разнесся по палате, от него закружилась голова. Поочередно в мисках нам подавали порции супа, каши и компота. Как же вкусен был этот обед из трех горячих блюд в теплом помещении! Мы чувствовали себя счастливыми.
Боль в ноге все усиливалась. Требовалось большое напряжение воли и труда, чтобы перевернуться с боку на бок. Медики ежедневно меняли мне бинты.
Ранения у всех были разные — в руки, ноги, голову, живот. Насмотрелся я там на солдатскую кровь!
А дома ничего не знают обо мне. Уже три месяца я не писал писем, было не до них, да и бумаги не было. Между тем, среди раненых ходили разговоры о том, что немцы под Москвой были разбиты и отброшены на запад на много километров. Но толком никто ничего не знал. Радио не было, газет тоже. Говорили, что освобождены знакомые места — Яхрома, Рогачево, Клин. Но о Дмитрове, Талдоме ничего не было известно. Были там немцы или нет?
Лежа на полу, мы тихо беседовали между собой. Говорили о том, что немец далеко вклинился на нашу территорию, но Красная Армия оправилась после первых поражений и нанесла противнику чувствительные удары, разгромив захватчиков под Тихвином, Москвой, Ростовом-на-Дону, что дела сейчас идут лучше и что наш народ не смирится ни с чем и будет вести войну до победного конца. В таких беседах, а иногда и спорах, под стоны тяжелораненых, проходили дни и ночи.
Утром 7 января нам сообщили, что вечером начнется отправка раненых в глубокий тыл. Пошли разговоры о госпиталях. Я не понимал еще, что такое настоящий госпиталь. Думал, что также будем лежать в шинелях, в таких же домах да хатах до тех пор, пока не заживут раны, а потом поедем опять на фронт, тем более что он недалеко.
Вечером за нами пришли грузовые машины. Тем, кто могходить, предложили пешком идти на станцию. По дороге на станцию, трясясь в кузове, я думал, что хорошо бы в вагоне лечь к стенке, чтобы соседи не сильно беспокоили. Боли в ноге были ужасными. На станции нас ожидал товарный эшелон. Погрузка шла полным ходом. Вагон, куда я попал, был оборудован двухъярусными нарами, а посреди вагона стояла железная печка. Мне удалось устроиться с краю у стены вагона. Но потом я об этом сильно пожалел. На ходу стены стали остывать. Меня всего окутало холодом. Пришлось терпеть. К стене примерзла моя шинель. Я прижался к соседу и только его теплом спасался от стужи.
Вечером 10 января 1942 года поезд подошел к перрону Череповецкого вокзала. Под покровом темноты нас перевезли в эвакогоспиталь.
Мы, раненые, ощущали очень теплое, трогательное внимание всего медицинского персонала. В палатах находились и тяжелораненые, и обмороженные, и каждому необходимы были индивидуальное лечение и подход. Мы удивлялись тому, как днем и ночью медики, не переставая, работали. Операции, процедуры, уход, кормление. Казалось, что врачи, медсестры, санитарки никогда не отдыхают.
Впрочем, фронтовые санитары не только оказывали первую помощь раненым, но иногда и сами вступали в схватку с врагом. В моем альбоме хранится письмо юных следопытов Павловской школы Смоленской области, полученное мной в декабре 1968 года. Ребята писали:
“…Санитарка Валя (фамилию, к сожалению, они не знали) перевязывала раненых у моста в деревне Дубно. На возвышенности был установлен станковый пулемет, и расчет все время отбивал атаки немцев, которые по оврагу стремились зайти в тыл 757-го стрелкового полка. Вдруг пулемет замолчал, и рота немцев приблизилась к мосту. Валя, бросив перевязывать раненых, легла за пулемет, и давай поливать фашистов свинцовым дождем. Она отбила три атаки, пока не погибла, немного не дождавшись нашего подкрепления”. Следопыты интересовались, не знаю ли я фамилии этой санитарки.
Известно, что передовая линия — это мясорубка. Там гибли многие. Фронтовики знают, что это такое. Остался жив, значит, повезло. А если ранен — оставалась надежда.
Почти каждый раненый попадал к врачам-хирургам. Можно привести массу примеров, когда, благодаря их умению и старанию, были спасены многие тысячи тяжелораненых бойцов. Да и я своей жизнью обязан им.
25 августа 1942 года после очередного ранения я оказался на операционном столе в московском эвакогоспитале. Рядом стоит еще один стол, на котором лежит боец, раненный в ногу. Женщина-хирург сидит рядом на стуле, отдыхает. Потом обращается к нам: — “Ну, с кого будем начинать?” Подошла к соседу, осмотрела, решила начать операцию с него. У бойца была разбита стопа. Операция шла долго, видать, не все ладилось. Потом она сказала, что ногу все-таки придется ампутировать.
— Яне выдержу, — стонал боец.
— Выдержишь, выдержишь! — успокаивала его врач.
Раненому дали наркоз, и на моих глазах приступили к ампутации.
Люди в белых халатах спасли жизнь миллионам фронтовиков. На передовой, в полевых госпиталях, медсанбатах, эвакогоспиталях шла настоящая борьба за жизнь бойцов. И днем, и ночью.
…Все мы стареем, нас одолевает хворь. Недавноя вновь очутился на больничной койке. Здесь, в Дмитровской больнице, в одной палате со мной находился на излечении мой фронтовой друг Петр Максимович Макеев. В 1942 году на Смоленщине мы отражали нападения противника, устремлялись в атаки. Не одну сотню километров пришлось нам вместе пройти. И вот снова люди в белых халатах борются за нашу жизнь. Только теперь мы попали в кардиологическое отделение. И благодаря их заботе снова радуемся жизни.
И. Прусаков.
