Ключи от Кенигсберга

Наш земляк, известный писатель Юрий Михайлович Чернов, 1отмотал» немало дней и верст в шинели военного корреспондента. Каждый фронтовик знает цену правдивому и яркому слову, з/шет, как оно дается, и потому эта фронтовая профессия бьига уважаема не меньше, чаи любая другая. Герои предлагаемого репортажа — другие бойцы и командиры, не сам К).Чернов, по разве это и не о нем тоже?

Подполковник Марасанов, редактор газеты 11-й гвардейской армии «Боевая тревога», сидел за столом в полной форме, при всех орденах, что бывало, когда он возвращался с заседания Военного совета и скликал всех к себе. На стене — трофейная карта Восточной Пруссии с наименованиями, напечатанными по-немецки. Красные стрелы вонзились в Кенигсберг. Из других названий я успел прочитать одно — Понарт.

Я только-только возвратился из полевого госпиталя, где три месяца пролежал после осколочного ранения. Рана еще нс зажила. Но разве улежишь в такие дни! Наша армия защищала Москву, а теперь она в сердце Восточной Пруссии. В сорок первом воины-москвичи радовались, узнав, что наши бомбардировщики долетели до Кенигсберга и бомбят сю, но вот настал час — под ногами у нас прусская земля.

Я доложил редактору о прибытии из госпиталя.

Вовремя прибыли. Мы стоим на пороге больших событий.

Я и сам понимал, что стоим «на пороге», нс знал лишь, когда мы переступим этот «порог».

Наши войска обложили Кенигсберг, как охотники обкладывают берлогу зверя. Зверь, конечно, чуял опасность. Затравленный, загнанный, он притаился, напружинил все мускулы перед последней яростной схваткой.

Войска были готовы обломать зверю- клыки, свалить неотвратимым ударюм. А пока в рощах и наполях, в покинутых гитлеровцами фольварках развернулась генеральная репетиция завтрешнсго штурма Кенигсберга.»

Зоркие глаза биноклей, окуляры стереотруб, гондолы аэростатов, вездесущие самолеты, тонкие щупы саперов, чуткие уши разведки просматривали, прослушивали и прощупывали каждый метр прусской обороны. Генералы изучали макет города-крепости, офицеры склонялись над макетами фортов, солдаты учились преодолевать затопленные рвы, врываться вслед за гранатами в проломы каменных домов.

Чернов Ю.М.

Кенигсберг, апрель, 1945 год.

Мои товарищи по перу — газетчики, как обычно, а скорее, гораздо больше, чем обычно, вникали во все вопросы, поспевали повсюду. Николай Воронцов рылся в солдатских газетах тех соединений, которые штурмовали Будапешт, собирал по крупицам опыт, публиковал в газете поучительные эпизоды. Он же выискивал в полках мастеров уличного боя, участников Сталинградской эпопеи. Его голубые глаза, словно налитые живой озерной водой, загорались, когда он, выпрыгнув из попутной машины, вбегал в редакцию, радостно сообщая:

Нашел парня!.. Не сержант, а профессор, одиннадцать домов очистил в Сталинграде от немцев. Понимаете, одиннадцать домов!

Григории Ефимович Глезерман, ведавший у нас пропагандой, в отличие от Воронцова никаких внешних эмоций не проявлял. Он, как у нас считали, раскрывался лишь перед белым листом бумаги. Такой была его статья «На германской земле», где поминалось, между прочим, как в январе 1758 года разгромленные немцы передали русским ключи от Кенигсберга. Как-то естественно, без нажима и общих фраз Глезерман подводил к мысли, что война пришла к тем, кто ее начал…

Больше всего я завидовал «рисовально- поэтическому цеху” нашей газеты, в работе которого, находясь в госпитале, не успел принять участие. Художник Савва Лукьянов буквально пропадал в штабах, постигая секреты предстоящей баталии. На широких листах ватмана он сначала легким касанием карандаша, потом тушью рисовал бойцов, штурмующих доты и бункера, форты и здания. Десятки рисунков — настоящая энциклопедия городского боя — печатались в газете, рассылались в войска в виде листовок и плакатов.

Рисунки были выразительны, передавали динамику штурма, стихи лаконичны, легко врезывались в память:

Река гвардейцам не преграда.
Вот так переправляться надо…

И далее шли конкретные советы, выраженные зримо, озвученные стихами. Накануне штурма в газете появилась подборка: «Смелость города берет!» А в это время уже на подступах к Кенигсбергу заправлялись наши танки. Заправки должно было хватить, чтобы ворваться на Гитлер-штрассе и к Королевскому замку.

Уже Марасанов поднял по тревоге сотрудников редакции и, обратясь к знакомой карте, давал нам задания. Я попал в группу, которой предстояло вернуться в редакцию не в первый, а на второй день после штурма, привезти материал из Кенигсберга.

Есть что-то праздничное в артиллерийском наступление, когда земля гудит и содрогается, когда, разрезая воздух, проносится огненный смерч «катюш», когда черта, за которой притаился враг, перепахана, вздыблена.

Пока штабники докладывают обстановку на НП дивизий и корпусов, мы уже беседуем с первыми пленными.

Пред нами угловатый подросток. Он по-арийски голубоглаз и белобрыс, легкий пушок на щеке еще не знал бритвы.

Фольштурм? — спрашиваем мы.
Йя, йя! — обрадовано кивает подросток. Взгляд испуганный, заискивающий.

Тягостны встречи с нашими людьми, угнанными в рабство.

Со Смоленщины кто есть? — спрашивает женщина, желтая кожа которой стянула скулы. На груди ромб из грубой холстины, в центре ромба — девятка. Спороть не успела. Рядом с нею — старик, живые мощи. И мальчик, похож на маленького старичка: сухонький, бескровный. Полина Илларионовна Евсеева говорит:

Нас всех помещику Тилю в рабство отдали.

А мальчик, неожиданно осмелев, запальчиво выкрикивает:
А я корки у свиней воровал, — и осекся.

Идем по земле, час назад отбитой у гитлеровцев. Траншеи полузасыпаны, на дне — трупы. Воронки, как частые капли дождя на стекле — одна подле другой. У рощицы перевернутые вражеские машины, покореженная самоходка, зарывшаяся стволом в землю.

В доме бежавшего бюргера застаем командира роты Суфьянова. О нем писал прежде наш корреспондент Валентин Доброхвалов. Узнав Доброхвалова, Суфьянов догодался, кто мы, пригласил к окну.

Видите?

Я увидел курган, заросший деревьями.

Бункер. — пояснил Суфьянов. — Зарылись, кроты. Саперы подобрались, подорвали четыреста килограммов взрывчатки. Как слону дробина. Лишь трещинка в одном из казематов.

Я вижу — бинокль все приблизил — ров, клочья разорванной проволоки, вентиляционные трубы, торчащие из земли.

Сейчас начнем, — отрывисто бросает Суфьянов.

Взметается красная ракета. Разом ударяют станковые пулеметы. Бьют по дверям бункера, по амбразурам. Из-за каменного амбара, набирая скорость, вырывается Т-34. Он стреляет на ходу, на нем — готовый мост и десантники. Мгновение — мост переброшен через ров. Автоматчики взбегают на курган.

Что же они делают? Гранаты летят в вентиляционные трубы. Взрыв. Взрыв. Из бункера выходит командир пятой роты 157 пехотного полка и с ним 36 гитлеровцев. Офицер высоко поднял обе руки, боится опустить их, словно могут забыть, что он сдался в плен.

Мы в Понарте, предместье Кенигсберга. Нагромождения кирпича, щебня, каменное крошево, горящие балки.

Сильченко — проворный солдат, провожающий нас из штаба к разведчикам. Шапка, шинель, лицо — все красновато от кирпичной пыли. Я, наверное, выгляжу так же.

Ныряем в дыру, в пролом полуобвалившегося дома, попадаем во двор, оттуда по лестнице, бог весть на чем держащейся над провалом, попадаем к разведчикам.

Этот дом, как кость в горле, — говорит командир разведчиков, совсем еще юный лейтенант.

Подступы прикрыты ежами, заминированы.

На трубе злополучного дома висит перекидная веревочная лестница. За трубу крюками зацепили. А на крыше трое убитых. Наши.

Еще двое там. Лучшие разведчики.

Минут через двадцать появился один из них — Михаил Фролов. На поясе кинжал в чехле, парабеллум. Глаза лихие, дерзкие.

Где Дюбин? — резко спросил лейтенант.

Царапнуло. Внизу перевязывают.

Фролов вынул из кармана большой железный ключ. Цепочка крепила его к тяжелому набалдашнику.

От того дома, вернее, от Кенигсберга, — с царственной небрежностью сказал Фролов и бросил ключ на стол. — А фашисты сейчас сыграют в ящик. Взрывчатку заложили.

Он глянул на трофейные часы с черным циферблатом, добавил:

Минут десять им осталось…

Огромный силы взрыв потряс дом. Накренилась и рухнула башенка, похожая на мухомор. Все заволокло пылью и дымом. Взрыв слился с тысячами других, с неумолчным грохотом, сотрясавшим город. К этой пальбе скоро добавился гул бомбардировщиков и рык штурмовиков. В ушах звенело и ныло.

В Кенигсберге стало трудно отличать утро от вечера, день от ночи. Дым и копоть застилали небо. Ночью метались световые столбы прожекторов, пылали здания, целые кварталы объял огонь.

Я заскочил в санроту, желая сменить повязку на шее. Бинты почернели, загрязнились: как-никак рана свежая, еще не затянулась.

На носилках — солдат. Медсестра заканчивала перевязку и вдруг, вскрикнув, отпрянула: солдат дернулся и застыл…

А во дворе того же дома саперы пытались откопать людей, засыпанных в подвале. Жители, женщины, дети. Солдаты разгребали руины всю ночь, от гимнастерок шел пар.

Они нас живыми закапывали, — бурчал коренастый крепыш, безмерно уставший. А майор потарапливал:

Быстрее, ребята, быстрее надо…

На одной из улиц взорвали винный склад. По тратуарам текла пахучая жижа. На несколько минут острый дух вина, хлынувшего из тысяч бутылок, перебил настойчивый запах гари.

Блокнот уже не вмещал всего, что хотелось записать.

Замирая, следил я за маленькой фигуркой бойца, взобравшегося на крышу кирхи. К макушке он прикрепил большое красное полотнище. Его наверняка видели и свои, и враги. Я боялся, что сейчас, когда дело сделано, бойца снимет вражеский снайпер. Но все обошлось. Гвардеец исчез в проломе крыши, а флаг дрогнул, затрепетал высоковысоко над городом…

В редакцию мы возвратились, обуреваемые желанием «выписаться”. Мы забыли и о скромном формате нашей газеты, и о том, что ездили в Кенигсберг все, и так же все хотели пробиться на полосы.

Николай Воронцов что-то возбужденно рассказывал о рядовом Александре Виноградове. Ответственный секретарь подполковник Гаврилин смотрел на него отсутствующим взглядом. Я понял, что он его не слушает.

Прошу двести строк, — добивался Воронцов.

Десять, понимаете, десять, — внезапно очнулся Гаврилин. — И то не уверен…

Доброхвалов «пробил» корреспонденцию о Суфьянове. У меня в номер пошли стихи, начинавшиеся строками:

Мы идем на тебя непреклонно
Город-крепость, город-склеп.
Громовою пальбой потрясенный,
Кенигсберг от огня ослеп.

В тот же вечер я забрался на чердак, чтобы никто не мешал, и с каким-то сладострастным упоением писал публицистическую статью «Ключи от города». Пережитое водило моей рукой. Помню, от сильного нажима крошился грифель карандаша. А я писал и писал. Суть статьи сводилась к следующему. Тогда, в 1758 году, немцы вручили ключи от города победителям. Теперь, в апреле 1945-го, ключи от города мы взяли сами. Их взяли офицеры Суфьянов, гвардии сержант Михаил Фролов, тот боец, водрузивший красное полотнище над кирхой, фамилию которого мне не удалось узнать.

Я думал об этом и писал, вспоминая город, утонувший в дыму, и дорогу из Кенигсберга в редакцию, запруженную нашей техникой и колоннами военнопленных. Два или три часа мы пробивались на машине сквозь унылые толпы зеленых шинелей, еще не зная, что завтра число военнопленных превысит девяносто тысяч…

Мою статью «Ключи от города» заверстали 9 апреля на первой полосе, а поздно вечером ее вытеснил приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Кенигсберга.

Немного жаль, что статья не появилась. Но главное свершилось: ключи от города — наши!

Ю.Чернов.