Мой дом стоит с краю. За день до появления фашистов, вечером, очень поздно, я вышел на улицу и, приглядевшись, увидел, что около изгороди моего сада стоит человек в овчинном полушубке, без воинских знаков (различий) и без оружия. Он поманил меня, я подошел. Он спросил: «Что, немцев еще нет в селе?». Я ответил: «Ждем с минуты на минуту, они, говорят, в ближних деревнях». Тогда этот человек сказал: «Ну, я пойду», — и, повернувшись, пошел в сторону Астрецова. Я сказал ему: «Уж очень ты смело ходишь, будь осторожнее, не нарвись на них в лесу». Он ответил: «Ничего». И больше я его не видел.
Проснувшись утром, вижу, что старуха уже сидит за столом, за чаем. Умылся и тоже сел за стол. Взял кусок сахару, расколол его на четыре части и положил около стакана. В это время дверь открылась, И вошли два немецких офицера. Один встал у двери, а другой, подходя к столу, спросил на ломаном русском языке: «Есть у вас партизаны?» — «Не видел партизан», — ответил я. Офицер, подойдя вплотную к столу, со словами: «А, цукер», — сгреб в ладонь мой сахар и у старухи полкуска, схватил мой стакан, бросил туда сахар, и оба вышли на крыльцо. Я так был испуган, что некоторое время сидели мы со старухой молча, может быть, минут пятнадцать, а потом решил посмотреть, что делается на крыльце. Встал, отворил дверь — никого. Я — на крыльцо, гляжу: мой стакан пустой стоит на перильцах, а немцев нет.
Но не прошло и получаса, как те же офицеры и целая толпа немецких солдат ввалились опять в избу и моментально сожрали хлеб, что лежал на полке в кухне, а офицер сказал мне: ’Ты со старухой должен жить в кухне, а остальные комнаты мы забьем”. В это же время немецкие солдаты увидели у меня во дворе ульи-колоды с пчелами. В один миг мои ульи оказались на улице, немцы начали их рубить топором, в прорубленную щель наливали горячую воду из нашего самовара; таким образом убили пчел, а затем вырубили весь мед и тут же сожрали его.
В это время уже по всему селу были немцы, и на улице стояли их танки.
Затем все тот же офицер, который немного говорил по-русски, пришел ко мне и заявил, что им нужна лошадь и чтобы я пошел и показал ему конный двор. Я пошел, с нами несколько их солдат. Там они забрали несколько лошадей и запрягли их в сани, сколько нашли годных саней, и поехали по направлению к Ревякину.
К вечеру я собрал оставшихся колхозников и сказал: «Товарищи! У нас остался нераспределенный по трудодням овес. Надо его разделить, а то все равно эти черти его отнимут, как мой мед». Все согласились, и мы сейчас же его разделили.
Наутро, часов так в десять-одиннадцать, к моему дому подъехало семь-восемь подвод, частью были наши лошади и сани. Из них стали вылезать немецкие офицеры, и среди них один русский, не в военной форме. Звали его Дмитрий Адамович (хотя далее в записи два раза вместо «Дмитрий Адамович», вероятно, ошибочно назван «Михаил Адамович», мы сохраним первый вариант. — Ред). В дальнейшем он был переводчиком при разговорах с крестьянами и со мной.
В одних санях лежал завернутый в меха из изодранных шуб человек. Все к нему относились с большим почтением и страхом. Так как он был буквально спеленут (как пеленают маленьких детей) в эти обрывки из меховых шуб, то его долго распеленывали, а когда, наконец, подняли, я увидел, что это старый генерал, весь в орденах. Его сейчас же отвели в мой дом, и вскоре Дмитрий Адамович велел моей старухе греть воду, так как генерала и адъютантов надо помыть. За моей печкой образовалась баня, где сначала вымыли генерала, а потом начали мыться приехавшие с ним адъютанты.
Их было одиннадцать офицеров. Один из офицеров приехал верхом на молодой вороной лошади. Лошадь была очень хороша, не испорченная, смирная. Ее сдали мне и велели поставить у меня во дворе. Я подумал: «Угнали, черти, из какого-либо колхоза, нельзя ли ее у них отнять». Во дворе у меня лежала солома (получил по трудодням) и было много слег. Я устроил в углу двора из слег и соломы стойло и наглухо завалил его соломой. По ночам я выходил, кормил и поил лошадь. Дня три ее никто у меня не спрашивал, а на четвертый день вдруг слышу Дмитрий Адамович кричит мне: «Старик, где наша лошадь?». Я говорю: «Да, ее на днях какой-то офицер оседлал и уехал». К моему удивлению, мне поверили и даже не вышли на двор посмотреть. Так лошадь и осталась у меня во дворе.
После мытья генерала и офицеров они перенесли из кухни мой стол в большую комнату. В моей комнате на нашей кровати устроили спальню генералу. А на том столе, который стоял в большой комнате, перед передним углом, разложили планы, карты и другие бумаги. А стол, который взяли из кухни, поставили в угол и на нем разложили разных закусок — ветчину, колбасу, масло, консервы, вино.
Утром адъютанты готовили генералу каждый день за эти столом завтрак. Когда генерал вставал, приходил Дмитрий Адамович и завтракал с ним, и вели разговор на немецком языке, так что я не понимал. Генерал был высокий и толстый, у него были ужасно большие кулаки, по крайней мере, со средний арбуз каждый. Ежедневно он делал только два дела: первое- жевал, второе — бил по зубам своих адъютантов.
Жрал он прямо беспрестанно. Посидит за столом, где планы, немного после завтрака, глядишь, приходит офицер, что-то, видно, докладывает. Генерал слушает и ворчит, потом — раз офицера в зубы, чаще в подбородок. Тот пулей летит из комнаты и, если в кухне в этот момент подвернется какой-либо рядовой солдат, офицер обязательно ударит его ногой в живот или в зад, а если в кухне нет солдата, — то в сенях и на крыльце. А генерал уже опять у второго стола стоит и ест. Меня удивляло, сколько он мог за день сожрать.
Затем картина повторяется, приходит другой офицер, опять — удар в зубы и опять — к столу. На улицу генерал не выходил. Все шесть дней я только и видел вот эту картину: генерал хлещет по зубам офицеров, а те бьют рядовых.
На другой день по приезде генерала, я видел, что приехали какие-то другие офицеры. На них была другая форма и разговор как-будто другой. От Дмитрия Адамовича я узнал, что это финны. Этих генерал не бил по зубам.
На седьмой день, с утра, я заметил какую-то перемену. Вижу, что Дмитрий Адамович пришел какой-то расстроенный, генерал, хотя и жрал по- прежнему, но офицеров не бил, а только все ворчал. Затем вдруг со стола начали убирать планы и карты в чемоданы, а затем заворачивать генерала опять в меховые полосы.
К этому времени от конного двора подъехали сани (забрали все, какие были, и всех годных лошадей), генерала опять уложили в сани, в сено, и поехали обратно. На ходу Дмитрий Адамович сказал: «Ну, старик, до свиданья, мы скоро опять придем». Я понял, что началось их отступление, и действительно, к вечеру вся фашистская сволочь убралась из села.
Вскоре вернулись наши. Я сдал отнятую у немцев лошадь в колхоз. Через несколько дней за мной приехали из Дмитрова, из НКВД, арестовали и отправили в Москву. Там на допросе я узнал, что меня обвиняли в том, что я был при немцах старостой в селе и что в моем доме был штаб, и я служил немцам, а также показал им конный двор.
Я ответил, что старостой меня никто не выбирал, а что я предложил раздать овес, то потому, что боялся: немцы его все равно заберут, а в остальном — я подчинился силе. Меня отправили в Таганку, где я пробыл около одиннадцати или двенадцати дней. Затем меня вызвали в канцелярию тюрьмы и сказали, что я освобожден.
Дойдя до ближайшей площади, сел на трамвай, уехал на Савеловский вокзал, а затем домой.
В. Крупин.
